Стихотворение «Марбург» написано Борисом Пастернаком в 1916 году. В центре лирического произведения лежит трагичная история любви, а повествование ведется от лица самого поэта. Какую роль в жизни автора романа «Доктор Живаго» сыграл город Марбург, разобрался aif.ru.
Как родилось стихотворение Бориса Пастернака «Марбург»?
Лето 1912 года Пастернак провел в немецком городе Марбург. Там он проходил стажировку у основателя Марбургской философской школы неокантианства Германа Когена и параллельно делился своими знаниями с дочерями Давида Высоцкого — российского предпринимателя, основателя крупной чайной компании. За «умные разговоры» с Идой и Еленой студент Пастернак получал хорошие деньги. Частые встречи с девушками не прошли бесследно — будущий поэт влюбился в старшую дочь чайного короля Иду.
В один из затянувшихся визитов — девушки проездом остановились у Пастернака в Марбурге на четыре дня — Борис принял решение рассказать о своих чувствах, однако получил отказ. Он очень болезненно перенес разрыв дружеской связи и разрушение надежд. Именно эти события легли в основу стихотворения «Марбург», написанного в 1916 году уже в Москве.
Известно, что потрясение, перенесенное в Марбурге, пробудило в Пастернаке тягу к «стихописанью».
Что связывало Бориса Пастернака с Германией после возвращения из Марбурга?
В 1921 году родители писателя переехали в Германию на ПМЖ, а позднее — в Великобританию. Пастернак часто виделся с родными, пока в 1930 году ему, как и многим из писательского сообщества, запретили покидать страну. Борис страдал без возможности встретиться с близкими, писал письма властям, прося разрешить выезд, однако больше он семью не видел.
Текст стихотворения Бориса Пастернака «Марбург»
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
B прощальном значеньи своем подымалась.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
По лицам. И все это были подобья.
Но, как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,
Был невыносим мне. Он крался бок о бок
И думал: «Ребячья зазноба. За ним,
К несчастью, придется присматривать в оба».
«Шагни, и еще раз», — твердил мне инстинкт,
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез девственный, непроходимый тростник
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
«Научишься шагом, а после хоть в бег», —
Твердил он, и новое солнце с зенита
Смотрело, как сызнова учат ходьбе
Туземца планеты на новой планиде.
Одних это все ослепляло. Другим —
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.
Желтел, облака пожирая, песок.
Предгрозье играло бровями кустарника.
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!) — этот вихрь духоты —
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
Тут жил Мартин Лютер. Там — братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И все это помнит и тянется к ним.
Все — живо. И все это тоже — подобья.
О, нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, обезьяний,
Когда над надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!
Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жуел —
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.
Нет, я не пойду туда завтра. Отказ —
Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс, —
Что будет со мною, старинные плиты?
Повсюду портпледы разложит туман,
И в обе оконницы вставят по месяцу.
Тоска пассажиркой скользнет по томам
И с книжкою на оттоманке поместится.
Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику,
Бессонницу знаю. Стрясется — спасут.
Рассудок? Но он — как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу,
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
И тополь — король. Я играю с бессонницей.
И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
